«ГАРРИ ПОТТЕР» В ЦЕРКВИ: МЕЖДУ АНАФЕМОЙ И УЛЫБКОЙ

ДАТЬ ЛИ СКАЗКАМ ИНДУЛЬГЕНЦИЮ?
ЧТО ЗА ПРЕЛЕСТЬ ЭТИ СКАЗКИ!
БЫЛИ ЛИ АНТИЧНЫЕ МИФЫ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ШКОЛЕ?
ДЕМОНИЧНА ЛИ НЕЛЮДЬ?
СКАЗКА – ГРОБНИЦА МИФА
НА ЧТО НАМЕКАЕТ «ГАРРИ ПОТТЕР»?
САТАНИСТКА РОЛИНГ?
КОГДА СТЫДНО БЫТЬ ПРАВОСЛАВНЫМ…
ПРАВДА «ГАРРИ ПОТТЕРА»
НАЛЕВО ПОЙДЕШЬ… НАПРАВО ПОЙДЕШЬ…
 
 

ДАТЬ ЛИ СКАЗКАМ ИНДУЛЬГЕНЦИЮ?
Недобрым глазом я читал книги про Гарри Поттера. Ведь это книжка про мальчика, который учится в волшебной школе, и преподают ему колдуны.
Я был готов разглядеть в них «глубины сатанинские», полускрытые антихристианские выпады, пропаганду безнравственности… И я вздрогнул, когда в первом же томе нашел упоминание о некоем волшебнике – «мистере Николасе Фламеле, в прошлом году отметившем свой шестьсот шестьдесят пятый день рождения». Ну, - подумал я, - до сатанинского числа не хватает лишь единички. И вот, наверно, в следующем томе, который опишет жизнь Гарри год спустя, и появится на сцене этот самый Фламель, прежде лишь упоминаемый другими персонажами…
Еще немного – и я был бы готов написать текст  вроде такого: «В книгах много сатанинских симво-лов. Нет необходимости, да и пользы го-ворить о них. Но об одном из них не упо-мянуть нельзя. Речь о философском камне, который пытались создать алхи-мики и который, по легенде, мог превра-тить любой металл в чистое золото и дать бессмертие. Именно в абзаце об этом камне есть важные слова, застав-ляющие православного человека заду-маться о том, что же за книгу он читает. Там пишется, что единственный камень создал мистер Флэмел, «в прошлом году отметивший свой шестьсот шестьдесят пятый день рождения». То есть создате-лю этого камня - 666 лет!» .
Слава Богу, что не я это написал! Ведь в самой сказке сюжет повернулся совсем иначе. Да, Фламель изобрел «философский камень», дарующий людям бессмертие. Но, увидев, что и злые силы стремятся завладеть его открытием – он сам уничтожил свое создание. И обрек себя на скорую смерть. Так и не дожив до того возраста, который мог бы быть обозначен апокалиптическим числом. Так что подозрение в том, что тут начал разворачиваться сатанинский сюжет, отпало .
Вот и все. Больше в прочитанных мною пяти томах (и в фильмах по первым двум томам) я не встретил ничего, что вызвало бы возмущение. Нет, нет, возмущение вызывало многое – но каждый раз оказывалось, что этими же словами и поступками персонажей возмущалась и сама автор этой сказки.
В итоге осталось одно разномыслие: автору - Дж. Ролинг - мир волшебства нравится, мне – нет.
Казалось бы, этого достаточно, чтобы сделать вывод: мир магии плох, и, значит, книжку – в костер. Но… Что это за книжка? Учебник ли это по магии? Да нет - сказка. А сказке вроде бы даже положено быть волшебной. И, выходит, что этим книгам нельзя предъявить никакого «благочестивого» обвинения, которое при этом оказалось бы конкретно-адресным: поражающим только книги Ролинг и не опустошающим вообще все детские библиотеки.
Грех, как известно, по гречески буквально означает «промах» (amartia). Когда-то такая промашка вышла у советских диссидентов (по слову Виктора Аксючица – «мы целились в коммунизм, а попали в Россию»). Вот как бы и тут не промахнуться: целились в «сатанизм», а попали в детей…
То, что реакция на «Гарри Поттера» будет в церковной среде негативной, можно было предвидеть. К этому подталкивали и агрессивность рекламы, и двусмысленность сюжета. Но эмоции надо сдерживать; реакции надо проверять.
В этой книге речь пойдет о том, в какой сложной ситуации оказались церковные педагоги в связи с выходом новой сказки. Эта ситуация традиционно-сложна. Ведь не первый раз за последние две тысячи лет людям нравится книга, которую трудно назвать «духовнополезной». А раз это не первый кризис, то должна же была Церковь выработать способ своей реакции на подобные ситуации!
Вот только не надо мне тут про инквизицию! 
Если бы инквизиция сжигала все, что не похоже на христианство, до нас не дошла бы языческая античная литература. Неспециалисту кажется, что где-то в глухом подвале хранились тома Платона и Еврипида, переписанные еще древними греками; христианские цензоры до этого подвала не добрались и потому спустя столетия эти рукописи нашли археологи, опубликовали, и таким образом минуя «темные века» античная мудрость дошла до нас… Но вот вопрос: а кем же и когда были написаны те древнейшие (из дошедших до нас) рукописи античных творений, что теперь  так активно переводятся и публикуются? Оказывается, все рукописи античных авторов, с которыми работают современные исследователи, на самом деле написаны не ранее IX–XI вв. по Рождестве Христовом. Самые древние списки произведений античной литературы отстоят по времени создания оригинала на многие столетия: списки Вергилия - на 400 лет, Горация — на 700 лет, Платона — на 1300 лет, Софокла — на 1400 лет, Эсхила — на 1500 лет. Творения Еврипида, жившего в V веке до нашей эры, известны нам благодаря четырем рукописям XII-XIII веков , и, значит, в этом случае дистанция превышает 1600 лет. "Анналы" Тацита сохранились в составе одной рукописи (ее называют Медицейская I), которая датируется  IX веком и содержит лишь первые шесть книг, в то время как последующие десять известны лишь по еще более поздней рукописи (Медицейская II) XI столетия .
Вынимаю наугад из своей библиотеки несколько научных изданий античной классики,  - и оказывается, что многовековая пропасть, отделяющая время написания от времени создания доступных нам копий, весьма привычна для ученых: «Рукописи Аристофана, сохранившиеся до нас – Равеннская (XI в.) и Венецианская (XII в.), к которым присоединяются еще три кодекса XIV в.» . «Текст истории «Фукидида» дошел до нас в рукописях византийского времени (древнейшая флорентийская рукопись относится к Х в. н.э., остальные – к XI-XII вв.)» . «Текст «Киропедии» сохранился в ряде средневековых рукописей», старейшей из которых оказывается Codex Escorialensis T III 14, датируемый XII веком . А ведь речь идет об авторах, которые жили в V веке до Рождества Христова…
 Не по античным, а по средневековым рукописям приходится ученым выверять современные издания древних авторов… Это обстоятельство стоит вспомнить, прежде чем слепо повторять зады атеистическо-школьной пропаганды про “невежественное средневековье”, якобы уничтожившее светлое наследие античности. Если все рукописи античных авторов известны нам по их средневековым копиям – это значит, что именно средневековые монахи и переписывали античные книги, и только благодаря монашеским трудам античная литература дошла до нас.
Значит – граница между Церковью и нехристианской культурой не есть линия фронта. Не все рожденное вне Церкви надо от имени Церкви осуждать и разрушать.
Знакомство с церковной историей (или, шире – с историей христианских стран) оставляет впечатление, что Церковь на словах стремилась соотнести с Евангелием все стороны человеческой и общественной жизни, но на деле она как бы молчаливо и с некоторой реалистической горечью признала, что «Царство Божие» на земле, в истории может быть лишь «горушным зерном» (Мф. 13,31). Торговым людям разрешалось продавать с прибылью ; государевым людям – применять насилие, дипломатам – лукавство… Даже у палачей были духовные отцы (которые, очевидно, не ставили в вину то, что их духовные чада делали по «профессиональной необходимости» ).
И всем разрешалось веселиться. То есть, конечно, церковные проповедники обличали смех и смехотворство. Но ведь и начальник, который на собрании объявляет бой опозданиям, но при этом не заводит «книгу прибытий и отбытий» сотрудников и реально не наказывает их за опоздания, по сути – разрешает опаздывать.
Вот и на Руси удивительным образом сочетались церковные проповеди, осуждающие игру и смех – и государственная (по крайней мере до XVI века ) поддержка скоморохов. Даже в начале XVII века ряженых принимали в архиерейских домах. И лишь «боголюбцы» середины семнадцатого века принялись всерьез переиначивать народную и государственную жизнь на всецело церковных началах (так, на свадьбе царя Алексея Михайловича впервые не было скоморохов). Эта серьезность очень скоро кончилась срывом: «боголюбцы» стали лидерами раскола. Люди, которым запретили смеяться, вскоре начали себя сжигать… 
Русские народные сказки (если знакомиться с ними не по авторским, литературно-приглаженным переложениям), тоже полны волшебства.
Вот прочитал я в очередной анти-поттеровской брошюре, что «герои сказок – крещеные русские люди… Тут нет вживания героев сказок в мир их заклятых врагов – колдовских и волшебных участников сказок». Прочитал - и тут же пошел к тому книжному шкафу, где у меня стоит афанасьевское собрание русских сказок. Взял первый том, попавшийся под руку и открыл первую же попавшуюся сказку (честно: не искал!). Оказалось – «Иван Быкович».
Ее главный (и безусловно положительный) герой рожден коровой. Он умнее, храбрее и сильнее царского сына. Он владеет магическим искусством оборотничества («поутру ранешенько вышел Иван Быкович в чистое поле, ударился оземь и сделался воробышком…»). Баба-яга ему помогает. Волшебной палочкой он действует не хуже Гарри Поттера: ««Вот тебе, Ванюша, дубинка, — говорит ста-рик,— ступай ты к такому-то дубу, стукни в него три раза дубинкою и скажи: выйди, корабль! выйди, корабль! выйди, корабль! Как выйдет к тебе корабль, в то самое время отдай дубу трижды приказ, чтобы он затворился; да смотри не забудь! Если этого не сделаешь, причинишь мне обиду великую». Иван Быкович пришел к дубу, ударяет в него дубинкою бессчетное число paз и приказывает: «Все, что есть, выходи!» Вышел первый корабль; Иван Быкович сел в него, крикнул: «Все за мной!» — и поехал в путь-дорогу. Отъехав немного, оглянулся назад — и видит: сила несметная кораблей и лодок! Все его хвалят, все благодарят». Старичок этот примечателен еще тем, что веки ему приподнимают 12 молодцев вилами (гоголевский Вий тут послабже будет). Женится Иван в конце концов на женщине, которая умеет превращаться в звезду не хуже каббалистической Лилит: «Вот плывут они день и другой; вдруг ей сделалось грустно, тяжко — ударила себя в грудь, оборотилась звездой и улетела на небо. «Ну,— говорит Иван Быкович,— совсем пропала!» Потом вспомнил: «Ах, ведь у меня есть товарищи. Эй, старички-молодцы! Кто из вас звездочет?» — «Я, батюшка! Мое дело ребячье», — отвечал старик, ударился оземь, сде-лался сам звездою, полетел на небо и стал считать звезды; одну нашел лишнюю и ну толкать ее! Сорвалась звездочка с своего места, быстро покатилась по небу, упала на корабль и обернулась царицею золотые кудри» .
Так что не удастся отделить сказку про Гарри Поттера от русских сказок по критерию «какую бы сказку ни взяли мы для рассмотрения, вряд ли главный герой в ней окажется волшебником» ; «главный действователь волшебной сказки никогда не бывает волшебником» .
Следующая прочитанная мною русская сказка содержала рецепты чудес не менее конкретные, чем в ролинговской «школе волшебства». «В самую полночь собралось на эту лодку многое множество нечистых и начали промеж себя разговаривать: кто какие козни устроил. Один говорит: «Я между двух мужиков спор решил в противную сторону, и у правдивого руку отрезали». Другой на то сказал: «Это пустое! Только три раза по росе покататься - рука снова вырастет!»… Наум все это слышал и на другой день вырастил свою правую руку» . Вот ведь – положительный герой русской народной сказки подслушал совет беса и эта магия ему помогла… И куда только смотрела цензура! 
А Василиса Прекрасная, змея растакая , что учудила! Она в рукав положила косточку, махнула – и та превратилась в лебедя (а у «маглов» это не вышло: они только объедками гостей забросали)…
А если еще вспомнить абсолютно точное описание колдовского действа в «Старике Хоттабыче» - то станет понятно, почему в советские времена так мало мужчин носили бороды: безбородое большинство, наверно, выщипывало всю растительность на лице, колдуя по рецепту Хоттабыча… 
Да, в сказках (и народных, и авторских) мало откровенно-евангельского. Но разве это плохо? Разве лучше будет, если Христос станет персонажем сказки? Лучше ли будет, если ребенок начнет играть в пророков и апостолов? Не лучше ли сознательно разграничить мир сказочной фантазии и мир церковной веры? Не мудрее ли что-то оставить вне серьезного мира – чтобы хоть с чем-то можно было играть, шутить, притворяться, дурачиться?
Если по «благочестивым» мотивам спрятать от детей Гарри Поттера – то ровно по таким же основаниям придется спрятать от них «Илиаду» Гомера (языческие боги!) и «Гамлета» Шекспира (привидение!), «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя (бесы!) и «Сказку о золотой рыбке» Пушкина (грех искать помощи у рыбки, а не у Творца!), «Щелкунчик» Чайковского (деревянный идол ожил!) и «Хроники Нарнии» Льюиса, сказки Андерсена (просто сплошное волшебство!) и «Слово о полку Игореве» анонимного древнерусского монаха (опять языческие боги!)… Все книги, в которых кто-то из добрых персонажей молится языческим богам, берет в руки волшебную палочку, переживает волшебные превращения (в волка, лягушку, коня), подвергается действию злых заклятий и защищается от них с помощью оберегов или добрых волшебств.
Есть люди, которых эта опустошающая логика не пугает. Вот «православный» выпад против сказки вообще: «Оккультная практика отразилась в волшебных сказках, которые по природе своей сопряжены с непременным языческим атрибутом – магией. Даже если сказка народная – это еще не является оправданием того антихристианского духа, который в ней зачастую заключен» .
Но голос обычая – все же на стороне тех, кто сказку не подменяет приходской былью.
ЧТО ЗА ПРЕЛЕСТЬ ЭТИ СКАЗКИ!
Критики «Гарри Поттера» любят противопоставлять это не-нашенское изделие русской народной сказке. Там, мол, очень четко обозначено, где добро и где зло. 
В итоге они заставили меня обратиться к русским сказам. Должен признать, что в жизни я не читал более безнравственной литературы, нежели русские народные сказки в их действительно народном варианте. 
Вот например,  сказка про Иванушку-дурачка (номер 396 в афанасьевском собрании):
«Жил-был старый  бобыль  с своею старухой;  у него  было три сына:   двое  умных,   младший — Иван-дурак.  Вот как-то посеяли умные братья горох в огороде, а Ивана-дурака   от   воров   караулить   поставили.  Понадобилось  стару-хе, их матери,   в огород сходить;   только влезла туда,  Иван-дурак запри-метил и говорит само с собой:  «Погоди ж, изловлю я вора;  будет меня помнить!» Подкрался потихоньку, поднял дубинку да как треснет старуху по голове — так она и не ворохнулась, навеки уснула! Отец и братья принялись ругать, корить, увещать дурака, а он сел на печи, перегребает сажу и говорит: «Черт ли ее на кражу нес! Ведь вы сами меня караулить поставили».— «Ну, дурак,— говорят братья,— зава-рил кашу, сам и расхлебывай; слезай с печй-то, убирай мясо!» А дурак бормочет: «Небось не хуже другого слажу!» Взял старуху, срядил в празднишну одежу, посадил  на  повозку  в самый  задок,   в руки дал к поехал деревнею. Навстречу ему чиновник едет: «Свороти, мужик!» Дурак отвечает: «Свороти-ка сам, я везу царскую золотошвейку».— «Мни его, мошенни-ка!» — говорит барин кучеру, и как скоро поверстались ихние лошади — зацепились повозки колесами, и опрокинулся дурак со старухою: вылете-ли они далёко! «Государи бояре! — закричал дурак на весь народ.— Убили мою матушку, царскую золотошвейку!» Чиновник видит, что ста-руха совсем лежит мертвая, испугался и стал просить: «Возьми, мужичок, .что тебе надобно, только не сзывай народу». Ну, дурак не залетел хлопо-тать много, говорит ему: «Давай триста рублей мне, да попа сладь, чтоб покойницу прибрал». Тем дело и кончилось; взял дурак деньги, поворотил оглобли домой, приехал к отцу, к братьям, и стали все вместе жить да быть».
Вариант этой сказки (395): «Дурак положил старуху на дров-ни и поехал в ближнее село; пробрался задами к попу на двор, залез в погреб, видит — стоят на льду кринки с молоком. Он сейчас поснимал с них крышки, приволок свою старуху и усадил возле на солому; в ле-вую руку дал ей кувшин, в правую—ложку, а сам за кадку спрятался. Немного погодя пошла на погреб попадья; глядь — незнамо чья ста-руха сметану с кринок сымает да в кувшин собирает; попадья ухватила, палку, как треснет ее по голове — старуха свалилась, а дурак выскочил и давай кричать: «Батюшки-светы, караул! Попадья матушку убила!» Прибежал поп: «Молчи,— говорит,— я тебе сто рублев заплачу и мать даром схороню».— «Неси деньги!» Поп заплатил дураку сто рублев и по-хоронил старуху. Дурак воротился домой с деньгами; братья спрашивают: «Куда мать девал?» — «Продал, вот и денежки». Завидно стало братьям, стали сговариваться: «Давай-ка убьем своих жен да продадим. Коли за старуху столько дали, за молодых вдвое дадут». Ухлопали своих жен и повезли на базар; там их взяли, в кандалы заковали и сослали в Сибирь. А дурак остался хозяином и зажил себе припеваючи, мать поминаючи».
Торговать трупом («мясом») собственной матери – это в каких же еще сказках такое встретишь! 
Обращает на себя внимание и та легкость, с которой персонажи сказок идут на убийство своих жен. Сие деяние не считается там чем-то «волнительным» (397-399). Бесчувствие  к чужой боли просто поражает (см. массовое и немотивированное убийство в сказке 446).
Весьма многие русские сказки учат жульничеству и лукавству.  Вспомним хотя бы солдатский цикл: как солдат считает за честь обмануть женщину, пустившую его на постой и и что-то у нее украсть (см. 392-394 в афанасьевском собрании). В 452 сказке безусловно положительный герой соучаствует в ограблении церкви. Лукавство и воровство воспеваются  в «Шемякином суде» (319), «Воре» (383-390), «Слепцы» (382)… Добыча денег лукавым путем (в стиле Остапа Бендера) составляет сюжет неожиданно большого числа русских сказок. Чудес там явно меньше, нежели обманов.
А чему хорошему может научить такая сказка – 
«Жил мужик на чужой стороне, не заработал ни копейки и пошел домой. Стал подходить к своей деревне и думает как без денег домой показаться? Попадает ему богатый жид на-встречу; мужик хватил его топором, ушиб до смерти, деньги к себе прибрал, а мертвое тело под куст стащил. Прихо-дит домой, увидала жена деньги и ну приставать: «Где добыл такую великую казну?» Мужик и проговорись: «Встречного убил, смотри, жена, никому не сказывай!» Проговорился, и сам не рад; «Ну как разболтает баба? Ведь у них волос длинен, а ум короток! Беда моя будет!». Побежал поскорей в поле, ухватил-поволок жида в иное место и зарыл где-то в лесной трущобе, а заместо его под кустом бросил зарезанного козла; потом закупил целый четверик груш и нацеплял их на вербу; а стояла та верба как раз на дороге к барской усадьбе. День прошел — баба молчит, и другой прошел — все молчит; а на третий черт и попутал. Доведался мужик, что баба-то гуляет, и давай ее бить-колотить — что только силы было! «Ах ты, разбойник, — закричала она,— одного ты убил и денежки обобрал, а теперь и меня хочешь забить до смерти! Пойдем, душегуб, к барину; я на тебя все докажу...». Пошли судиться к барину. «Стой, жена,— говорит мужик дорогою,— погляди-ка, на вербе груши выросли, давай трусить».— «Давай!». На-трусили полон мешок, снесли домой и опять собрались к барину. Стала жена на мужа доказывать: «Батюшка барин! Заступись, оборони от злодея; мой муж человека сгубил, деньги обоб-рал, мертвое тело под куст положил», — «Что ты врешь, полоумная? Не верьте ей, добрый барин; она у меня издавна завирается. Я козла заре-зал, а ей человек почудился». Барин поехал сам осматривать; глянул под куст — зарезанный козел лежит. «Что ж ты клепишь, глупая баба?» - «Нет, барин, — отвечает баба, — я не клеплю, а говорю сущую правду; должно быть он, мошенник, мертвое тело запрятал куда подальше, а заместо его козла подкинул». — «Ну, мужик, признавайся!» — говорит ба-рин. «Известное дело — баба; волос долог, ум короток; сдуру врет! Она, пожа-луй, скажет, что груши на вербе растут, — так ей и верить?» — «Да, таки растут! Сегодня полон мешок с вербы натрусили...» — «Пошла вон, дура, — закричал барин, — ты совсем с ума спятила». Пошла баба, несо-лоно хлебавши; а дома мужик опять за плетку и порядком поучил ее: с неделю спина и бока болели!» (443).
В 402 сказке Иванушка-дурак убивает церковнослужителя просто из-за денег… А в 400-й Иванушка-дурачок «принялся овец пасти: видит, что овцы разбрелись по полю, давай их ловить да глаза выдирать; всех переловил, всем глаза выдолбил, собрал стадо в одну кучу и сидит себе радехонек». Гарри Поттера невозможно себе представить за таким занятием, да еще  с такой реакцией…
Критики «Гарри Поттера» возмущаются сценой, когда «кто-то из третьекурсников нечаянно забрызгал лягушачьими мозгами весь потолок в подземельи" – «Сколько ж лягушек нужно было извести, чтобы забрызгать ВЕСЬ потолок?!»  . И ставят диагноз: «садизм».
Но есть все же разница между лягушкой и овцой и между «нечаянно» и тем, что сделал любимейший герой русской сказки… 
Гарри мучается, что не может защитить свое сознание от вторжения туда Волана-де Морта, а вот персонажи русских сказок сплошь и рядом по своей охоте прислушиваются к нечистой силе и используют ее во вполне корыстных целях.
 Причем если в мире «Гарри Поттера» волшебство не считается злом, то в русских сказках и автор и читатели и сами персонажи прекрасно знают, что такое «нечистая сила», знают, что за связь с ней надо расплачиваться душой и вечной гибелью (см. сказку «Неумойка»; № 278). И тем не менее играючись идут на «контакт» и договор.
Вот «Сказка о злой жене» (433): Жена во всем перечила мужу. Помаялся муж, но нашел однажды  бездонную  яму и  смекнул:   «Что  я  живу со  злой  женой,  маюся? Не  могу ли я ее в эту яму засадить, не могу ли я ее проучить?». Заманил он жену в яму, а через три дня пошел. Опустил в яму веревку и вытащил оттуда чертенка.  «Закри-чал тот матом, замолился и говорит:  «Крестьянин, не обрати назад, ПУсти на свет! Пришла злая жена, всех нас приела, прикусала, прищипала — тошно нам! Я тебе добро сделаю!» Крестьянин отпустил его на божью волю — на святую Русь. Чертенок и говорит: «Ну, крестьянин, пойдем со мною во град Вологду; я стану людей морить, а ты — ле-чить». Ну вот пошел чертенок по купеческим женам и по купеческим доче-рям; стал он в них входить, стали они дуреть, стали они болеть. Вот этот крестьянин — где заболеют — придет в дом, а неприятель-то вон, в дому благодать будет, и смекают все, что этот крестьянин — лекарь, деньги дают, да и пирогами кормят. И набрал крестьянин денег несмет-ную сумму себе…. А злая жена и теперь в яме сидит в тартарары».
Гарри изучает волшебство не ради власти и не ради богатства. Чего нет в Гарри – так это «воли к власти». Он больше радуется победам в спорте, чем в магии (тут он троечник). Волшебство для него совсем не главное. Он готов даже бросить Хогвартс и вернуться к ненавистным Дурслям – поскольку он чувствует себя одиноким и перестает ощущать тепло дружеских человеческих отношений в волшебной школе. Волшебство он учит ради того, чтобы защитить жизни свою, своих друзей и тысяч неизвестных ему людей.
Герои русских сказок колдуют ради гораздо более корыстных целей (женитьба на принцессе, например). Что же касается Ивана Царевича, то и с оборотнями, женатыми на его сестрах, он находился в самых добрых отношениях (см. 562), и услугами джинна (который в русской версии именуется Духом) пользовался отнюдь не в случах смертной угрозы (559)…
Причем если у Гарри нет выбора – обратиться  к магии или Церкви, то у героев русских сказок такой выбор есть, но они предпочитают обращаться именно к магии. Молитва не отвергается, но считается недостаточной защитой. Например, в храмах от восставших покойников-колдунов защищаются  начертанием круга, гвоздями и молотком, сковородкой, а не просто мольбой к Господу (см. сказки 366 и 367).
Берут они и прямые уроки у бесов: вспомним сказку о Науме . Вот ведь – положительный герой русской народной сказки подслушал совет беса и эта магия ему помогла… 
Формула весьма многих русских сказок не «добро побеждает зло», а «хитрость побеждает зло». И эта «находчивость»  может использовать и обман, и колдовство, и воровство.
А уж антиклерикализм русских сказок хорошо известен. Напомню, как в подлиннике звучала первая сказка, которую слышал русский малыш: сказку о Курочке-Рябе. «Жил-был старик со старушкою, у них была курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко разбилось. Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась.  Идет просвирня, спрашивает: что они так, плачут? Старики начали пересказывать. «Как нам не плакать? Есть у нас курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком…». Просвирня как услыхала — все просвиры из-ломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала? Она пересказала ему все горе; дьячок побежал на колокольню и пере-бил все колокола. Идет поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил? Дьячок пересказал все горе попу, а поп побежал, все книги изорвал» .
Так что различению добра и зла Гарри Поттер учит лучше: в том числе и по той простой причине, что он адресован к детям того возраста, которые уже не читают народных сказок и потому не могут у них ничему научиться.
Народные сказки – они именно народные. Народ же – это «пестрое собрание глав». Одни головы одарены нравственным рассуждением, другие - не очень. Оттого и сказки такие пестрые: бывают дивные, христианские, нравственные, сердечные. А бывают – «хоть святых выноси». Относиться к ним поэтому тоже надо по разному. А вот чего нельзя делать – так это выдавать индульгенцию русским сказкам просто потому, что они русские. Противопоставление ««Гарри Поттер» – плох, а вот русские сказки хороши» выдает плохое знакомство с материалом русских сказок. Никакой общей этики, морали в русских сказках нет. Одни русские сказки восхищаются тем, что с точки зрения христианства является злом, другие – добром. Да, замечу еще, что я не приводил примеров из «Заветных сказок» афанасьевского собрания – т.е. брал далеко не самые бессовестные образцы фольклора…
Так что сказать, что русские народные сказки как таковые, в своей массе чем-то лучше «Гарри Поттера» никак нельзя. Но ведь – были же они. И как-то сосуществовали с церковностью того же русского народа. И раз деталью русской церковно-народной традиции было терпимое отношение к сказкам, то я, как консерватор, не вижу оснований к тому, чтобы сегодня эту традицию ломать. Тем более, что традиция эта идет не только из глубин русской истории, но и из более давних веков – из православной Византии.

БЫЛИ ЛИ АНТИЧНЫЕ МИФЫ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ШКОЛЕ?
Византийские дети тоже читали волшебные сказки. Причем не только дома. Изучение языческих мифов пронизывало все школьное образование. "Император Феодосий, немилосердно преследующий повсюду язычество, не решается изгнать его из школы... Как только христианство проникло в зажиточные классы, оно столкнулось с системой воспитания, которая пользовалась всеобщим расположением. Оно не скрывало от себя, что это воспитание было ему враждебно, могло необыкновенно вредить его успехам и что даже в побежденных им душах оно поддерживало воспоминание и сожаление о старом культе. Христианство уверено, что воспитание продлило существование язычества и что в последних столкновениях грамматики и риторы были лучшими помощниками его врагу, чем жрецы. Церковь это знала, но ей было также известно, что у нее не хватит сил отдалить молодежь от школы, и она охотно перенесла зло, которому не могла помешать. Всего страннее, что после победы, сделавшись всесильной, она не искала возможности принять участие в воспитании, изменить его дух, ввести туда свои идеи и своих писателей и таким образом сделать его менее опасным для юношества. Она этого не сделала. Мы уже видели, что до последних дней язычество царило в школе, а Церкви, господствовавшей уже два века, не пришло на ум или у нее не было возможности создать христианское воспитание" .
Но был, был император, который предложил христианам начать решительную борьбу за освобождение христианского воспитания от языческого наследия.
К этому аскетическому максимализму в свое время подталкивал христиан император Юлиан Отступник (правда, государственно-насильническими мерами, а не проповедью или примером).
Воспоминание об этом историческом деятеле четвертого столетия христианской эры вполне уместно: тогда, как и теперь, в дискуссиях вокруг «Гарри Поттера», обсуждался вопрос о том, каково отношение Церкви и нецерковной культуры. Должна ли Церковь очертить вокруг себя огненный круг, через который ничто внешнее не должно проникать? Должно ли отношения между Церковью и миром нехристианской культуры мыслить в категориях войны – «удар», «защита», «блокада», «захват»..?
Итак, в том самом четвертом веке старшие царственные родственники хотели отдалить юного Юлиана от престола. И ради этого готовили его к карьере епископа. Он получил неплохое представление о церковных правилах, но предпочел языческую философию (как ни странно, но исторический триумф христианства пришелся на пору высшего – со времен Платона и Аристотеля - взлета античной философии). Не прошло и полувека с той поры, как дядя Юлиана - император Константин Великий - обратился к христианству. Когда же Юлиан все же взошел на трон, он попробовал повернуть вспять колесо истории. И для этого он использовал не только свою власть, но и свое знание христианства.
Император, признававшийся «я хотел бы уничтожить полностью книги об учении нечестивых галилеян» (Письмо 8, Эвдикию, префекту Египта)  ссылался на те же ненавистные ему книги, чтобы притеснять и провоцировать христиан («галилеян» в его лексиконе). Так, ссылаясь на евангельские заповеди, осуждающие сутяжничество, Юлиан издал законы, запрещающие христианам обращаться в суды. Ссылаясь на евангельский призыв к нестяжанию, Юлиан конфисковывал имущества христиан, при этом ядовито замечая, что он «облегчает христианам путь к небу» . Ссылаясь на то, что «военное дело несовместимо с заветами Евангелия», он изгнал христиан из армии.
Но тогда св. Григорий Богослов рассудительно возразил ему: «Ты, мудрейший и разумнейший из всех, ты, который принуждаешь христиан держаться на самой высоте добродетели, — как не рассудишь того, что в нашем законе иное предписывается, как необходимое, так что не соблюдающие того подвергаются опасности, — другое же требуется не необхо-димо, а предоставлено свободному произволению, так что соблю-дающие оное получают честь и награду, а не соблюдающие не навлекают на себя никакой опасности? Конечно, если бы все могли быть наилучшими людьми, и достигнуть высочайшей сте-пени добродетели, — это было бы всего превосходнее и совершен-нее. Но поелику Божественное должно отличать от человече-ского, и для одного — нет добра, которого бы оно не было причастно, а для другого — велико и то, если оно достигает средних степеней: то почему же ты хочешь предписывать законом то, что не всем свойственно, и считаешь достойными осуждения не соблюдающих сего? Как не всякий, не заслуживающий наказания, достоин уже и похвалы; так не всякий, не достойный похвалы, посему уже заслуживает и наказание» (Слово 4. Первое обличительное на царя Юлиана) .
Запомним эти слова… Оказывается, для христианина дозволительное может не совпадать с «духоподъемным». Св. Василий Великий - друг св. Григория Богослова – так говорил о поступках и жизненных ситуациях, которые  в этике называются «адиафорными» (нравственно безразличными, то есть и не добрыми и не греховными): «Есть как бы три состояния жизни, и равночисленны им действования ума нашего. Ибо или лукавы наши начинания, лукавы и движения ума нашего, каковы, например, прелюбодеяния, воровство, идолослужения, клеветы, ссоры, гнев, происки, надмение и все то, что апостол Павел причислил к делам плотским (Галат. 5, 19-20); или действование души бывает чем-тo средним, не имеeт в себе ничего достойного ни осуждения, ни похвалы, каково, нaпpимер, обучение искусствам ремесленным, которые называем средними, потому что они сами по ceбе не клонятся ни к добродетели, ни к пороку. Ибо что за порок в искусстве править кораблем, или в искусстве врачебном? Впрочем искусства сии сами по ceбе и не добродетели, но по произволению пользующихся ими склоняются на ту или другую из противоположных сторон» . 
Вот продолжение этой мысли «о среднем и безразличном» в другом письме св. Василия: «Здравие и болезнь, богатство и бедность, слава и бесчестие, поелику обладающих ими не делают добрыми, по природе своей не суть блага; поелику же доставляют жизни нашей некоторое удобство, то прежде поименованные из них предпочтительнее противоположных им, и им приписывается некоторое достоинство» .
Кроме того, аристотеле-стоическое учение об адиафорных поступках было воспринято блаж. Августином, Климентом Александрийским (Строматы 4,26), Оригеном (На Числа 16,7; На Иоанна 20,55), Тертуллианом, Лактанцием, св. Амвросием Медиоланским, блаж. Иеронимом, св. Иоанном Кассианом .
Предельно ясной иллюстрацией к тому, что считается в христианской этике «адиафорой», может послужить легенда про католического святого Людовика де Гонзаго: однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. Ребята решили «подколоть» своего благочестивого однокашника: "Зачем ты тут играешь с нами? Ты же слышал, как преподаватель сказал, что жить надо так, как если бы завтра был конец света! Зачем же ты играешь, а не готовишься к кончине?". Будущий святой задумался и ответил: «Если игра в мяч –это грех, то этому занятию не надо предаваться и за сто лет до конца света. А если это не грех, то почему бы не делать это за день до кончины?». И продолжил играть в мяч.
Значит, и несовершенное может быть принято и разрешено. Значит – хотя бы «на полях» христианской культуры может быть и чисто риторическое (а не духовное) упражение и улыбка. И сказка.
Однако, император Юлиан Отступник предложил христианам быть предельно серьезными. Законом от 17 июня 362 года он предложил им не изучать классическую литуратуру (ибо она вся пропитана мифами), не беседовать об этих книгах с детьми, то есть - отказаться от преподавания в светских школах.
Даже среди языческих писателей эта мера вызвала возмущение: «Жестокой и достойной вечного забвения мерой было то, что он запретил учительскую деятельность риторам и грамматикам христианского вероисповедания», - писал языческий историк Аммиан Марцеллин (Римская история 22,10).
Надежда Аммиана не сбылась. Спустя полстолетия Августин прежде чем упомянуть о мучениках Юлиановой эпохи, как самый яркий пример страдания христиан при том царствовании вспоминает именно эту меру: «Разве он не гнал Церковь – он, запретивший христианам и учить и учиться свободным наукам?» (О Граде Божием 18,52).
Проживший юношеские годы в христианской среде, Юлиан знал болевые точки Церкви. И своим запретом ударил по одной из них. Мол, это ведь будет только честно: раз вы считаете, что эллинские мифы – выдумки и сказки, а школьная хрестоматия состоит из текстов, постоянно пересказывающих или упоминающих эти мифы, то зачем же вам, христианам, изучать эти наши, языческие книги? Юлиан говорил, что воспитание молодежи можно доверить только тем учителям, чья чест-ность вне подозрений. А прикидываться, будто восхища-ешься Гомером и Платоном, на деле видя в их сочинениях сплошную цепь заблуждений, означало, по его мне-нию, отступить от честного поведения и выказать тем самым неспособность учить других. «Поелику боги даровали нам свободу, — заявил Юлиан, — мне кажется достойным пори-цания учиться у людей тому, что они сами считают дурным. Если эти люди (то есть христианские учителя) счи-тают мудрыми тех, чьи труды пытаются толковать, то пусть подражают и их благочестию в отношении богов. Если же, напротив, они считают, что эти авторы заблуждались во всем, что касается наиболее почитаемых Сущностей, то пусть лучше идут в галилейские храмы и составляют ком-ментарии к Матфею и Луке» .
Император предложил оставить школьные и университетские кафедры тем, кто еще верен язычеству (парадоксальность сложившейся ситуации состояла в том, что жрецы традиционных языческих культов почему-то отказывались браться за перо и защищать свои веры  – так что насаждать язычество пером и мечом пришлось самому императору)… 
Юлиан знал, что в церковной традиции уже звучали голоса, изнутри Церкви призывающие разорвать связи Церкви и школы (церковная практика третьего века, как ни странно, строже практики предшествующего, второго столетия христианской истории, отделяет жизнь Церкви от языческой повседневности).
Таков был голос Тертуллиана: «Следует также задаться вопросом и о школьных учителях, а также об учителях прочих дисциплин. Нет никакого сомнения, что они также во многом близки к идолопоклонству. Прежде всего потому, что им необходимо проповедовать языческих богов, возвещать их имена, происхождение, мифы, а также рассказывать о подобающих им украшениях. Также людям этих занятий необходимо соблюдать обряды и праздники этих богов, чтобы получать свое жалованье. Какой учитель отправится на Квинкватры без изображения семи идолов? Даже первый взнос нового ученика учитель посвящает чести и имени Минервы, так что, если он сам себя и не посвящает идолу, то по крайней мере на словах о нем можно сказать, что он ест от идоложертвенного и его следует избегать как идолопоклонника. Что, разве в этом случае осквернение не так значительно? Настолько ли предпочтительнее жалованье, посвящаемое чести и имени идола? Как Минерве принадлежит Минервино, так Сатурну — Сатурново, так как праздновать Сатурналии необходимо даже мальчишкам-рабам. Также необходимо строго соблюдать и праздник Семихолмия, совершать все необходимое на праздник зимнего солнцестояния и на Каристии, а в честь Флоры украшать школьное здание венками; фламиники и эдилы священнодействуют, а школа в праздничном убранстве. То же самое совершается для идола рождения, когда при большом стечении народа справляется праздник дьявола. Кто сочтет все это подобающим христианину, кроме разве того, кто согласится, что такое подобает делать всякому, а не только учителю? Мы знаем, нам могут возразить, что если рабам Божьим не подобает учить, то не следует им и учиться. А как же тогда получать необходимые человеку познания в науках, да что там — как вообще воспитывать чувства и поведение, когда образованность является необходимым вспомогательным средством для всей жизни? Как нам отказаться от мирского образования, без которого невозможно и религиозное? Что ж, для нас тоже очевидна необходимость образованности, и мы полагаем, что отчасти его следует допускать, а отчасти — избегать. Христианину подобает скорее учиться, нежели учить, поскольку учиться — это одно, а учить— другое. Если христианин будет обучать других, то, обучая вкрапленным там и сям обращениям к идолам, он будет их поддерживать, передавая их, будет подтверждать, упоминая о них, — давать о них свидетельство. Он даже будет называть идолов богами, в то время как закон, мы об этом говорили, запрещает называть кого-либо Богом и вообще поминать это имя всуе. Таким образом, с самого начала образования начинает возводиться здание почитания дьявола. Ясно, что виновен в идолопоклонстве тот, кто преподает науку об идолах. Когда это изучает христианин, то если он уже понимает, что такое идолопоклонство, он его не приемлет и до себя не допускает, тем более если он это понимает давно. Или когда он начнет разуметь, то сначала пусть он уразумеет то, что выучил раньше, — а именно о Боге и вере. После этого он сможет отвергнуть лжеучение и будет так же невредим, как человек, который сознательно принимает яд из рук невежды, но не выпивает. Ссылаются на то, что по-другому, мол, учиться невозможно. Но куда проще отказаться от преподавания, чем от учебы. И ученику-христианину проще, чем учителю, избежать участия в мерзких общественных и частных священнодействиях» (Об идолопоклонстве, 10). 
Мягче была позиция св. Ипполита Римского: «Кто учит детей, то хорошо, если прекратит это, если же он не имеет ремесла, то пусть будет дозволено ему» (Апостольское предание, 16).
Юлиан рассчитывал, что среди христиан победят настроения тех ревнителей, которые боялись всего нецерковного. Такие люди в тогдашней Церкви были. Они всерьез были озабочены вопросами типа «можно ли христианам покупать и есть плоды из огородов, принадлежащих языческим храмам» - и Августину Блаженному приходилось их успокаивать (Августин. Послание 46) 
Африканский помещик Публикола смущался, что его арендаторы, нанимая язычников для охраны полей, брали с них клятвы. Публикола встревоженно вопрошает Августина: не оскверняется ли этим урожай и не согрешит ли христианин, который будет есть хлеб с этого поля. Другие его недоумения, которыми он осыпает Августина: если со склада или с поля или из рощи язычник возьмет пшеницу (масло, дрова….) для принесения своих жертв, то не согрешит ли христианин, пользуясь всем остальным?
Августин отвечал, что тот, кто пользуется клятвой язычника не для зла, сам не грешит. А вот если христианин разрешит принести в жертву языческим богам нечто из своего урожая - то это грех. Если же христианин узнал о происшедшем после события, коему он не мог помешать, то он свободно может пользоваться всем своим добром. Ведь черпаем же мы воду из источников, в которых заведомо брали воду для жертв, и дышим мы тем же воздухом, в который поднимается дым с алтарей язычников. Августин замечает, что если бы кто-нибудь стал брезговать овощами, выросшими на огороде языческого храма, то соудил бы апостла, который принимал пищу в Афинах хотя это был город, посвященный богине Афине (Минерве).
Люди типа Публиколы, конечно, охотно подчинилась бы указу Юлиана. И тем самым стали бы жертвой провокации: «Другие меры, принятые против христиан, вре-дили им в настоящем, это же отнимало у них будущее. Их детям придется или продолжать заниматься в школах ораторов и филосо-фов, обратившихся совершенно в язычников, и тогда они не устоят против соблазна этого учения, которое возвратит их к прежней ве-ре; или же они перестанут посещать школы и мало-помалу утратят прекрасные качества греческого ума и обра-тятся в варваров, и секта таким образом мало-помалу окончательно угаснет во мраке и невежестве» .
Но, к счастью для христиан, устами Церкви той поры были не пугливые суеверы, а св. Григорий Богослов. Себя он называл филологом («любителем словесности») и об указе Юлиана он отозвался так:
«Тогда как дар слова есть общее достояние всех словесных тварей, Юлиан, присвояя его себе, ненавидел в христианах, и о даре слова судил крайне неразумно. Во-первых, неразумно тем, что злонамеренно, по произволу, толковал наименование, будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку. Почему и запрещал нам образоваться в слове, как будто такое наше образование было похищением чужого добра. Но cиe значило тоже, как если бы не дозволять нам и всех искусств, какие изобретены у греков, а присвоять их себе по тому же сходству наименования» (Слово 4. Первое обличительное на царя Юлиана).  «Но я должен опять обратить мое слово к словесным наукам; я не могу не возвращаться часто к ним; надобно поста-раться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, но особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мною мое негодование все любители словесности, занимающееся ею, как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо все прочее оставил я другим, желающим того, оставил бо-гатство, знатность породы, славу, власть. Одно только удерживаю за собою, — искусство слова. Если же всякого гнетет своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете. Итак, скажи нам, легкомысленнейший из всех: откуда пришло тебе на мысль запретить христианам учиться словесности? Это была не простая угроза, но уже закон. От-куда же вышло cиe и по какой причине? Какой красноречивый Гермес (как ты мог бы выразиться) вложил тебе cиe в мысли? Словесные науки и греческая образованность, говорит он, — наши; так как нам же принадлежит и че-ствование богов; а ваш удел — необразованность и грубость; так как у вас вся мудрость состоит в одном: веруй… Как же ты докажешь, что словесные науки тебе принадлежат? А если они и твои, то по-чему же мы не можем в них участвовать, как того требуют твои законы и твое бессмыслие? Какая это греческая обра-зованность, к которой относятся словесные науки, и как можно употреблять и разуметь cиe слово? Ты можешь сказать, что греческая образованность относится или к языческому верованию, или к народу и к первым изобретателям силы языка греческого. Если это относится к язы-ческому верованию, то укажи, где и у каких жрецов пред-писана греческая образованность, подобно, как предписано, что и каким демонам приносить в жертву? Кому же из богов или демонов посвящена образованность греческая? Да если бы это было и так: все, однако, не видно из сего, что она должна принадлежать только язычникам, или, что общее достояние есть исключительная собствен-ность какого-нибудь из ваших богов или демонов; подобно тому, как и другие многие вещи не перестают быть общими оттого, что у вас установлено приносить их в жертву богам» (Там же) .
Почему те святые могли таким спокойным взором смотреть на языческую культуру? Да потому что они верили в Христа. Христианам ли – бояться? “Если Бог за нас, кто против нас?” (Рим. 8, 31). Оттого и говорил в третьем веке Климент Александрийский: «Для нас вся жизнь есть праздник. Мы признаем Бога существующим повсюду… Радость составляет главную характеристическую черту церкви» (Строматы 7,7 и 16). Так переживая Евангелие, Климент мог улыбнуться и по интересующему нас поводу: «Есть между нами немало людей, боящихся эллинской философии, подобно тому как дети боятся привидений» (Строматы 6,10).
Св. Василий Великий тоже радовался своей вере. Он умел передавать эту радость и эту веру другим. А потому не боялся посылать своих духовных чад на воспитание к нецерковным учителям. «Стыжусь, — писал Василий своему бывшему учителю знаменитому ритору Либанию, - что представляю тебе каппадокиан (земляки св. Василия – А. К.) поодиночке, а не могу убедить всех взрослых заниматься словесностью и науками и избрать тебя в этом занятии наставником. А так как невозможно достигнуть, чтобы все за один раз избрали, что для них самих хорошо, то и посылаю к тебе, поодиночке, кого только уговорю» .
Знаете, к кому посылал своих учеников св. Василий? – К языческому наставнику, который воспитал Юлиана.
Это тот самый Либаний, который на смертном одре со скорбью ответил своим близким на вопрос, кого из своих воспитанников он желал бы назначить своим преемником по школе - «Иоанна, если бы не похитили его у нас христиане» (Созомен. Церковная история. 8,2). Так язычник Либаний сказал об Иоанне, которому предстояло войти в историю с прозвищем Златоуст.
Впрочем, Либаний был действительно достойный человек – например, он ходатайствовал перед императором Юлианом о помиловании христиан: «Если Орион думает о богах иначе, чем мы, то это заблуждение вредит только ему одному, но нисколько не служит причиной его преследовать» .
Конечно, посылая христианских юношей на учебу в языческие школы, св. Василий предостерегал их: «Не должно однажды навсегда предав сим мужам кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить… Нам предлежит подвиг, для приготовления к которому надобно беседовать и со стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая либо польза к попечению о душе» . То, что христианам удавалось жить по этому правилу, свидетельствует Юлиан Отступник: «Нас колют нашими же стилями , то есть ведут против нас войну, вооружившись произведениями наших же писателей» (Феодорит Кирский. Церковная история 3,8)
Это было в четвертом веке. Сейчас уже век двадцать первый. И дискуссии возобновились по тем же самым вопросам: можно ли христианскому ребенку читать не-христианские книги? Вспоминая реакцию св. Григория Богослова на юлианов указ, я и сегодня спрашиваю: зачем же христианам уходить из мира детской и школьной культуры? Зачем помогать Отступнику?
Чего мы испугались? Просто того, что где-то рядом с нами кто-то читает детские сказки, в которых действуют персонажи языческих мифов…
Так, может, не будем выставлять свое маловерие напоказ? Не будем позорить Православие? Ну, почему мы считаем апостольскую веру столь слабой, что все время пробуем ее спрятать от дискуссионного сопоставления, защитить полицейскими и цензорскими ограждениями? 
Катится какая-то цепная реакция: преизобилие наших страхов мешает понять суть нашей веры и надежды; плохое знание своей веры опять же порождает увлеченность новыми волнами паники…
Чтобы не сорваться в апокалиптической истерике, надо знать церковную традицию – во всей ее сложности и многообразии. Церковная история учит реализму: ну, не все святые и не всё свято. Не всегда жизнь идет по правилам . Если эту пестроту (не в себе, не в своей душе, а в других) не терпеть, то легко стать инквизитором, сжигающим прежде всего свою душу (в постоянном раздражении и осуждении), а затем - тела и книги других людей.
Легко, очень легко разгромить «Гарри Поттера» с позиций православного «Закона Божия» (при том условии, что признаком опровержения и разгрома согласиться считать отклонение от церковного канона).
Любую сказку легко разгромить – было бы желание. 
Христианские участники интернет–дискуссии вокруг «Гарри Поттера» в разные дни и по разным поводам использовали один и тот же прием: когда противники «Гарри Поттера» говорили, каким критериям должна соответствовать хорошая сказка (и каким не соответствует сказка, осуждаемая ими), в ответ они неоднократно слышали: «А вы вспомните традиционные сказки!».
По заказу и при желании можно расправиться с «Колобком» Крестовского: ««Колобок» - аморальная сказка с плохим концом. Вдумайтесь. Главный герой, милый хвастунишка Колобок, удрал от своих родителей, которые собирались его съесть (!). Но это его не спасло. Ему удалось, конечно, еще несколько раз улизнуть от житейских опасностей, которые символизировали различные животные. Но в конце концов он поддался на хитрую уловку Лисы (символизирует пагубное женское начало) и был съеден (погиб). Ну и чему хорошему может научить ТАКАЯ сказка?» .
А "Царевна-лягушка"! «Главному герою помогает не кто иной, как Баба-Яга. И чем все кончается? Благополучным пошлым мещанским счастьем. Причем этого счастья герой добился без всякого обращения к Христу. Вывод: "Царевна-Лягушка" исподволь внушает детям, что счастья можно добиться и собственными силами, без всякого Бога». 
Можно разгромить и «Огниво» Андерсена: «Шёл солдат – раз-два! раз-два! Увидел старушку, попросила та за огнивом в дупло слазить, посулила денег. Слазил, деньги взял, огниво взял, но бабке не дал, а саму прибил – просто так, потому что он бравый солдат – раз-два! раз-два! – а она - дурная бабка. Потом бесовским огнивом украл принцессу, той же бесовской силой прибил законного монарха и сам сел на трон. Вот молодец солдат! Раз-два. И все ведь читали в детстве. И что? Теперь подсознание требует прибить старушку, раз-два!? Не верю я в пагубное действие на детей игровых детских книг, особенно когда игровой момент как раз и показан, как у Роулинг, довольно нравственно» .
(Во всех этих случаях участники интернет-дискуссии шутили: просто показывали, как глупа бывает идеологическая цензура, если ее впустить в сказочный мир).
Разгромить легко. Достаточно любой детской книжке и игре задать вопрос: «А одобрил бы это преподобный Иосиф Волоцкий?». Ну, конечно, не одобрил бы. 
Средневековые подвижники не одобрили бы ни этих, ни других сказок. Прежде всего потому, что церковная средневековая книжность была всецело моралистична, назидательна, она всегда проповедовала идеал и требовала ему соответствовать.
Отчего-то средневековая – господствующая - церковь стала более опасливой, чем церковь позднеантичная – гонимая. В средневековом мире, в котором язычников стало совсем мало, христиане стали отчего–то их бояться больше, чем в «золотой» (и пограничный) век Григория Богослова, Иеронима, Василия Великого… 
Да, средневековье создало свою дивную культуру. Но в этой культуре не было места для ребенка. Вот слова блаж. Августина, столь же показательные для средневековой культуры, сколь и  непонятные для культуры современной: «Кто не пришел бы в ужас и не предпочел бы умереть, если бы ему предложили на выбор или смерть претерпеть или снова пережить детство?» (О граде Божием. 21,14).
Средневековая культура вообще не интересовалась ребенком, рассматривая дитя как маленького взрослого. Основу ее библиотеки составляли книги, написанные монахами и для монахов. Великие книги. Мудрые советы. Но в итоге, как оказалось, христианскую педагогику нельзя импортировать из средневековья. Ее там просто не было: «идеал благонравного ребенка – тихий, рассудительный маленький старичок» .
Русский «Домострой» запрещает отцу улыбаться своим детям: «Не жалея, бей ребенка… Воспитай дитя в запретах… Не улыбайся ему, играя… Сокруши ему ребра, пока растет» . Аналогичный византийский памятник советует – «Держи дочерей в затворе, как осужденных, подальше от чужих глаз, дабы не очутиться в положении как бы ужаленного змеею» .
Вот почему православную педагогику приходится разрабатывать сейчас – совмещая наработки светской педагогики и возрастной психологии ХХ века с этикой древнего Православия.
Именно современности приходится сочинять «православные сказки», и порой эти попытки оказываются неуклюжими, а то и попросту жуткими. Вот, например, сказочка новых «опричников»: «…И тут очнулись русские люди, обрадовались, помолились Богу и Он дал им Грозного Царя. Теперь на том Царстве Грозный Царь всех колдунов и вещунов на кострах сжигает. Конец и Богу слава!» . Вот их песенки: "...И не будет зоны, лагерей и тюрем, все враги России будут казнены. Мы врага настигнем по его же следу и порвём на клочья, Господа хваля..." (Жанна Бичевская) . 
А ведь это логично: кто не может зажигать детей радостью своей веры, в конце концов будет сжигать тех, кто поводы к своей радости нашел на стороне .
Эти «опричники» боятся, что сказки про Гарри Поттера толкнут детей в объятия антихристианства. Им и в голову не приходит, что именно в случае осуществления их мечты о торжестве православных инквизиторов и палачей люди, увидев зло, творимое «православными», и кинутся к «добру», творимому гуманистом-антихристом. По замечательному слову иеродиакона Макария (М. Маркиша) – «Человек остается человеком: неприязнь к неправде в нем неискоренима. Когда нас уже будет тошнить от мелких скучных частых полуправд – в каждой конфессии, в каждой церкви своя – тогда предложат нам взамен супернеправду, одну, глобальную, мощную, яркую – последнюю» …
А раз уж оказался упомянут царь Иван Грозный, то стоит вспомнить и то, что как раз его отношение к «забаве» бывало трезвым, то есть – не-суровым, не-грозным. Полемизируя с показным благочестием Андрея Курбского, царь писал ему: «Что же до игр, то лишь снисходя к человеческим слабостям, ибо вы много народа увлекли своими коварными замыслами, устраивал я их для того, чтобы он нас, своих государей признал, а не вас, изменников, подобно тому как мать разрешает детям забавы в младенческом возрасте, ибо когда они вырастут, то откажутся от них сами или, по советам родителей, к более достойному обратятся, или подобно тому, как Бог разрешил евреям приносить жертвы – лишь бы Богу приносили, а не бесам. А чем у вас привыкли забавляться?» .
В общем – пока сказка не подменяет собою веру, а «игра» - серьезность «общего служения», Литургии, до той поры мир игры обычен (средневековье хорошо умело различать и порою примирять то, что предписано церковным каноном, а что – народно-государственным «обычаем»). Волшебная сказка – это обычай. Наличие нечисти и волшебства в сказке – тоже обычай. Бунт же против обычая есть что? – Модернизм. Что бы ни думали о себе сами христиане, протестующие против сказки про Гарри Поттера (себе они кажутся традиционалистами), на деле их позиция – позиция модернизма.
Совсем недавно радикал-модернисты - большевики - пробовали запретить сказки (слишком много сверхестественного и чудесного). Но вовремя одумались. Сегодня православные неофиты пробуют лишить своих малышей сказок («нечистая сила» и т.п.). И это тоже модерново и тоже неумно.